Голем - Страница 22

Шмая Гиллель третий раз провел рукой по моим глазам, и я погрузился в глубокий сон.

Снег

...

«Дорогой и уважаемый мастер Пернат!

Пишу Вам это письмо в ужасной спешке и крайней тревоге. Пожалуйста, уничтожьте его сразу же, как только прочтете, — или еще лучше, верните его мне вместе с конвертом. Иначе я не успокоюсь.

Ни одна живая душа не должна знать, что я Вам написала. А также и то, куда Вы сегодня пойдете!

Ваше честное и доброе лицо «на днях» внушило мне полное доверие (после этого скупого намека на событие, свидетелем которого Вы были, нетрудно догадаться, кто Вам пишет, потому что я боюсь ставить свое имя в конце письма), и более того, Ваш любимый покойный отец знал меня еще ребенком — все это придает мне смелости обратиться к Вам, как, вероятно, единственному человеку, который еще может мне помочь.

Умоляю Вас прийти сегодня вечером в пять часов в собор на Градчанах.

С добрую четверть часа я сидел, держа письмо в руках. Странное возвышенное состояние духа, в котором я пребывал со вчерашней ночи, разом исчезло — унесено было свежим дыханием ветерка нового земного дня. Смеясь и счастье обещая, вошла ко мне юная фортуна, дитя весны. Душа живая просила у меня защиты! У меня! Как разом преобразилась моя каморка! Источенный жучком резной шкаф стал смотреть крайне миролюбиво, а четыре кресла представлялись мне старцами, игравшими в карты за столом и по-домашнему подтрунивавшими друг над другом.

Жизнь снова вернулась ко мне во всем своем блеске и великолепии.

Стало быть, бесплодная смоковница может приносить плоды?

Я чувствовал, как меня пронизывают живые токи энергии, до сих пор дремавшей во мне, — скрытой в глубине души, оглушенной гулом будней, пробившей лед точно родник.

И я твердо знал, когда держал в руке письмо, что сумею помочь, чего бы это мне ни стоило. Мое ликующее сердце было переполнено верой.

Затаив дыхание, я без конца перечитывал строчки: «… и более того, Ваш любимый покойный отец знал меня еще ребенком». Разве это не звучало как обет: «Еще сегодня будешь ты со мной в раю»? Рука, протянутая в поисках защиты, приносила мне в дар воспоминание, которого так жаждал, — она раскрыла мне тайну, она поможет поднять мне полог, скрывавший мое прошлое!

«Ваш любимый покойный отец» — как странно звучали слова, когда я повторял их! Отец! На миг я увидел перед собой усталое лицо седого старика, сидевшего в кресле рядом с моим комодом, — чужое, совсем чужое лицо и тем не менее такое ужасно знакомое; тогда я взглянул внутрь себя, и громкие удары сердца отсчитали ощутимые часы жизни.

Я вскочил в испуге: неужели проспал?

Взглянул на часы: слава Богу, только половина пятого.

Я пошел в спальню, надел шляпу и пальто и стал спускаться по лестнице. Мне уже не было дела до шепотка сумрачных углов, до злых, мелочных и раздраженных рассуждений, исходивших сегодня от них, как всегда: «Мы тебя не отпустим — ты наш — мы не хотим, чтобы ты радовался, — что может быть прекрасней радости здесь, в доме!»

Мелкая ядовитая пыль, протягивавшая ко мне из всех углов и коридоров свои щупальца, пытающиеся удушить, сегодня отступила от моего ожившего дыхания. На миг остановился у двери Гиллеля.

Войти или нет?

Непонятная робость не позволила мне постучать. Сегодня у меня было совсем другое настроение — я чувствовал, что мне почему-то нельзя войти к нему. И десница живого дела уже повела меня вперед, вниз по лестнице.

Переулок поседел от снега.

Кажется, встречные здоровались со мной, не могу припомнить, отвечал ли я на их приветствия. Я без конца прикасался к груди, проверяя, на месте ли письмо. Оттуда исходило тепло.

Через сводчатую арку я вышел на Старогородскую площадь и миновал бронзовый фонтан, решетка которого в стиле барокко была увешана сосульками, перешел по Каменному мосту с его фигурами святых и большой статуей Яна Непомука.

Внизу клокотала река, в дикой злобе ударяя в каменные быки.

Мой полусонный взгляд упал на выщербленную песчаниковую фигуру святой Лутгарды, обреченной на муки: снег густо лежал на веках кающейся мученицы и на цепях, сковавших простертые в молитве руки.

Арки ворот втягивали и выталкивали меня, мимо не спеша тянулись дворцы с резными торжественными порталами, внутри которых виднелись львиные головы с бронзовыми кольцами в пасти.

И здесь повсюду снег и снег. Мягкий, белый, как шкура исполинского северного медведя.

Высокие горделивые окна с блестящими обледенелыми карнизами равнодушно созерцали облака.

Я удивился, что небо было переполнено летящими птичьими стаями.

Я поднимался по бесчисленным гранитным ступеням на Градчаны, где каждая ступень была шириною в четыре человеческих роста, и перед моим взором внизу постепенно открывался город со своими крышами и фронтонами.

К домам уже подкрадывались сумерки, когда я вышел на уединенную площадь, в центре ее высился собор, вершину которого венчал ангел на престоле.

Чьи-то следы — кромка их была стянута корочкой льда — вели к боковой двери храма.

Откуда-то издалека, из какой-то дальней квартиры, в вечерней тишине плыла еле слышная угасающая мелодия фисгармонии. Звуки падали в одиночестве, словно капали слезы печали.

Двери собора за мной закрылись, и я услышал их мягкий вздох. Я очутился во мраке, лишь золотой алтарь переливался в глубокой тишине в изумрудном и лазурном сиянии угасающих лучей, падавших сквозь цветные витражи на скамьи. Из красных стеклянных лампад сыпались искры.