Голем - Страница 39

— А вы разве тоже не подаете бедным? И часто все, что у вас есть, Гиллель? — спросил я.

Он с улыбкой покачал головой.

— Мне кажется, вы за ночь стали талмудистом, ибо снова отвечаете вопросом на вопрос. Тогда, разумеется, спорить с вами мудрено. — Он остановился, как будто я обязан был тут же ответить на реплику, но я опять не понял, чего, в сущности, он ждал. — Впрочем, вернемся к нашим баранам, — продолжал он изменившимся тоном. — Не думаю, что вашей протеже — имею в виду ту даму — угрожает внезапная опасность. Предоставим делу идти своим чередом. Хотя и говорят — умный человек предвидит события, но мне кажется, умнее тот, кто не торопится и ожидает всего. Может быть, у меня появится возможность встретиться с Аароном Вассертрумом, но тогда это должно исходить от него — я не сделаю первым шага, прийти должен он. К вам или ко мне — безразлично, и тогда я с ним поговорю. Последует он моему совету или нет, будет зависеть от него. Я умываю руки.

По выражению его лица я осторожно пытался угадать его мысли. Таким ледяным и непривычно угрожающим тоном он еще никогда не говорил. Но в этих черных глубоко посаженных глазах я ничего не увидел, кроме зияющей бездны.

«И все же меня от него отделяет как бы призрачная стеклянная стена», — вспомнились слова Мириам.

Мне оставалось только молча пожать ему руку и удалиться.

Он проводил меня до двери, и, поднимаясь по лестнице, я еще раз оглянулся и увидел, что он стоит на том же самом месте и приветливо кивает мне головой, но так, будто что-то еще хочет сказать и не решается.

Страх

Я собирался взять пальто и трость и пойти перекусить в небольшом ресторанчике «У старого Унгельта», где по вечерам Цвак, Фрисляндер и Прокоп сидели до поздней ночи и рассказывали друг другу сногсшибательные истории; но едва я оказался в спальне, планы мои мгновенно улетучились, как если бы моя рука потянулась за платком или чем-то другим в карман и вдруг вместо кармана обнаружила бы дыру.

В воздухе была напряженность, в которой я не мог дать себе отчета, что-то изменилось, но, несмотря на это, она существовала как нечто осязаемое, и через несколько мгновений тревога настолько завладела мной, что сначала я едва понимал, что мне следует сперва делать — то ли зажечь лампу, то ли закрыть за собой дверь, то ли сесть или подняться и уйти.

Неужели кто-то пробрался в мое отсутствие ко мне и спрятался? Или это был страх человека, боявшегося, что его обнаружат, и заразившего своим страхом и меня? Быть может, здесь находился Вассертрум?

Я отодвинул гардины, открыл шкаф, заглянул в спальню: никого.

Даже шкатулка неподвижно стояла на своем обычном месте.

Не лучше ли побыстрей сжечь письма, чтобы раз и навсегда перестать волноваться?

Я полез было за ключом в карман жилета — но почему именно сейчас это нужно делать? У меня достаточно оставалось времени до утра.

Сначала зажечь лампу!

Я не мог найти спички.

Заперта ли дверь? Я отступил на несколько шагов. Снова остановился.

Почему сразу страх?

Хотел было упрекнуть себя, что я трус, — мысли споткнулись. В середине броска.

Нелепая идея внезапно пришла мне в голову: быстро-быстро забраться на стол, взять кресло, поднять его и ударить им по черепу того, кто полз по полу, если… если он приблизится.

— Но здесь никого нет, — громко и строго сказал я самому себе. — Разве ты когда-нибудь в жизни праздновал труса?

Бесполезно. Воздух, вдыхаемый мной, стал разреженным и удушливым, как эфир.

Если б я что-нибудь увидел — пусть самое страшное, что можно было бы представить, — страх мигом отступил бы от меня.

Но ничего не появлялось.

Я обшарил глазами все уголки — ничего.

Всюду сплошь давно известные знакомцы: мебель, комод, лампа, картина, стенные часы — уснувшие старые верные друзья.

Я надеялся, что под моим взглядом они изменят свою форму и дадут мне основание найти причину мучительного страха в самом себе — что у меня просто обман чувств.

Тоже ничего не вышло. Они оставались верны самим себе. Настолько верны в своей неподвижности в наступающих сумерках, что это казалось естественным.

«Они угнетены тем же, чем и ты, — понял я, — они не решаются хоть чуточку пошевелиться».

Почему остановились часы?

Напряженность всюду поглощала любой звук.

Я задел стол и удивился, что он со скрипом передвинулся.

Хоть бы ветер засвистел в печной трубе, как соловей-разбойник! — даже этого нет! Или затрещали бы дрова в печке — огонь погас.

Та же самая тревога в воздухе, непрерывная и безысходная, как круги на воде.

Во мне снова все напряглось, будто я готовлюсь к прыжку. Я отчаялся, что смогу пережить это! Комната, наполненная глазами, которых я не видел, полная беспорядочно дергающихся и шарящих по предметам рук, которых я не мог ухватить.

«Это ужас, рождающийся из самого себя, — смутно сознавал я, — мучительный кошмар неуловимого Нечто, бесформенного и разрушающего границы нашего сознания».

Я застыл на месте и стал ждать.

Прождал, вероятно, четверть часа: может быть, «оно» соблазнится и подкрадется ко мне сзади — и я смогу схватить его.

Я повернулся назад: снова ничего.

То же самое всепоглощающее Ничто, которого не было, но комната была наполнена его страшной жизнью.

А если сбежать? Что мне мешало?

«Оно пойдет за мной», — в твердой уверенности тут же понял я. Даже если бы я зажег лампу, тоже не помогло бы, согласился я, тем не менее я очень долго искал огниво, пока оно не нашлось.