Голем - Страница 66

— Кроме них? Постойте, нет, в комнате больше никого не было. На столе горел семисвечный канделябр. Потом я спустился по винтовой лестнице.

— Она была сломана? — припомнил я.

— Сломана? Нет, нет, она была в полном порядке. От нее в сторону шла комната, где сидел мужчина в башмаках с серебряными пряжками, довольно необычного вида, такого типа людей я еще никогда не встречал: желтого цвета лицо с раскосыми глазами. Он опустил голову вниз и, казалось, чего-то ждал. Может быть, какого-то поручения.

— А книгу, старинную большую книгу вы нигде не заметили?

Он потер свой лоб.

— Книгу, говорите? Да, совершенно верно. Книга лежала на полу. Она была раскрыта, вся пергаментная и с огромной золотой буквой «А» в начале страницы.

— Может быть, не с «А», а с «И»?

— Нет, с «А».

— Вы точно помните? Это была не «И»?

— Нет, несомненно, «А».

Я покачал головой и не поверил. Очевидно, в полусне Лапондер прочитал мои мысли и все жутко напутал: Гиллеля, Мириам, Голема, книгу Иббур и подземный ход.

— Вы уже давно обладаете этим даром «скитания», как вы выразились? — спросил я.

— С двадцати одного года… — Он умолк. Казалось, ему не хочется об этом рассказывать; тут внезапно на его лице появилось выражение безграничного удивления, и он уставился на мою грудь, как будто что-то там увидел.

Не обращая внимания на мое недоумение, он схватил меня за руку и стал умолять:

— Бога ради, скажите мне все. Сегодня последний день, когда я нахожусь вместе с вами. Может быть, уже через час меня заберут, чтобы зачитать мне смертный приговор.

— Тогда вы должны взять меня с собой как свидетеля! — с ужасом прервал я его. — Я присягну, что вы больны. Что вы лунатик. Не может быть, чтобы вас казнили, не исследовав вашего психического состояния. Так будьте же благоразумны!

— Это не столь уж важно, — нервно возразил он. — Прошу вас, расскажите мне все!

— А что мне вам рассказать? Лучше поговорим о вас и…

— Вам, теперь я это знаю, пришлось пережить некоторые удивительные вещи, близко меня касающиеся — ближе, чем вы можете предположить. Пожалуйста, расскажите мне все! — умолял он.

Мне было непонятно, почему моя жизнь интересует его больше, чем его собственные по-настоящему серьезные дела; но чтобы его успокоить, я изложил ему все, что происходило со мной загадочного.

С каждой большой паузой он удовлетворенно кивал головой, будто прозревал скрытые пружины события.

Лишь только я начал рассказывать о том, как передо мной появилось безголовое существо и протянуло мне черно-красные зерна, он едва мог дождаться финала.

— Значит, вы его ударили по руке, — размышляя, пробормотал он. — Я никогда бы не подумал, что может существовать третий путь.

— Это был не третий путь, — сказал я, — это был тот самый путь, как если бы я отверг зерна.

Он засмеялся.

— Не верите?

— Если бы вы их отвергли, вы, пожалуй, пошли бы «дорогой жизни», но зерна, обладавшие магической силой, не исчезли. Стало быть, они покатились по земле, как вы утверждаете. Иными словами, они остались там и будут довольно долго оберегаться вашими предками, пока для них не настанет время прорасти. А потом к жизни будут вызваны силы, теперь еще дремлющие в вас.

— Зерна будут оберегаться моими предками? — не понял я.

— Вы должны отчасти символически понять то, что пережили, — объяснил Лапондер. — Круг синих сверкающих людей, обступивших вас, — это вереница наследственных «я», каждое из этих «я», рожденное одной матерью, всюду занято самим собой. Душа не есть просто нечто «единичное», она должна только такою стать, и тогда это называется «бессмертием»; ваша душа составлена еще из многих «я», так же как муравейник из многих муравьев; вы носите в себе духовные остатки многих тысяч предков — пращуров вашего рода. И так обстоит дело со всеми существами. Как могла бы курица, вылупившаяся из яйца, немедля находить нужный корм, если бы в ней не срабатывал опыт миллионов лет? Наличие «инстинкта» обнаруживает в плоти и духе присутствие предков. Но простите, я не хотел перебивать вас.

Я закончил рассказ. Все, даже то, что говорила Мириам о гермафродите.

Когда я замолчал и взглянул на него, то заметил, что Лапондер побелел как мел и слезы потекли по его щекам.

Я быстро встал, сделав вид, что ничего не увидел, и начал ходить по камере, чтобы дождаться, когда он успокоится.

Затем я уселся против него и пустил в ход все свое красноречие, чтобы убедить его, что надо срочно указать на свое болезненное душевное состояние судье.

— Если бы вы по крайней мере не признали себя виновным в убийстве! — заключил я.

— Но я должен был сделать это! Я отвечаю перед своей совестью! — простодушно ответил он.

— Неужели вы считаете, что ложь хуже, чем… чем убийство? — удивленно спросил я.

— В общем-то, может, и нет, но в моем случае безусловно. Видите ли, когда следователь спросил меня, признаю ли я себя виновным, у меня хватило силы высказать истину. Значит, у меня был выбор — солгать или не солгать. Когда я совершил зверское убийство — прошу избавить меня от подробностей, это было так страшно, не хочу воскрешать такого в памяти, — когда я совершил убийство, тогда у меня не было выбора. Если даже я действовал с совершенно ясным сознанием, то все-таки не имел выбора: что-то, о наличии чего я никогда не подозревал, пробудилось во мне и было сильнее меня. Поверьте, если бы у меня был выбор, неужели я убил бы? Я никогда не убивал — никогда даже мухи не обидел, да и сейчас был бы наверняка уже не в состоянии сделать такое.